И только потом задумался о чувствах Сэти. И то, что задумался он об этом слишком поздно, мучило его сейчас и заставляло ощущать себя трусом и предателем. Может, надо было ему оставить все как есть? Может, Сэти бы как– нибудь самой удалось все это рассказать Полю Ди? Может, и сам он, Штамп, вовсе не такой уж благородный? Тоже мне воин Христов нашелся! Так гордился собой, а оказалось, что он всего лишь обычный старый проныра, сующий нос в чужие дела. И вот пожалуйста: помешал складывавшимся отношениям двух людей, считая, что поступает правильно, желая предостеречь, да только лучше б он в это не совался. Теперь дом номер 124 снова стал таким, каким был до того, как Поль Ди появился в городе: там жили вечно чем-то встревоженные Сэти и Денвер и кто-то еще, и все голоса обитателей этого дома можно было услышать еще с дороги. Даже если Сэти и способна была примириться с возвращением духа, то Штампу не верилось, что Денвер это по силам. Денвер необходим хоть один нормальный человек в доме. К счастью, Штамп был с нею рядом почти с самого ее рождения – еще до того, как она начала что-то понимать, – и никак не мог оставаться равнодушным к ее судьбе. Все помнили, как он – от радости, что видит ее такой хорошенькой и здоровой через четыре недели после прибытия в дом Бэби, – собрал в здешних местах чуть ли не всю ежевику и первым делом сунул ягоду прямо девочке в ротик, а потом уже передал плоды своих тяжких трудов ее бабке. До сегодняшнего дня он верил, что эти ягоды (из-за которых и решили тогда устроить пир, а потом ему пришлось колоть дрова в сарае Бэби Сагз) спасли Денвер от смерти. Ведь если бы он не колол у них во дворе дрова для плиты, Сэти непременно разбила бы девочке голову о стену сарая. Может, ему вообще стоило подумать прежде всего о Денвер, а не о Сэти, прежде чем показывать Полю Ди эту газетную вырезку, из-за которой тот и сбежал потом из дома? Ведь Поль Ди был единственным нормальным человеком в жизни этой девочки с тех пор, как умерла Бэби Сагз. Вот что больше всего мучило Штампа в последние дни.
Но еще глубже и болезненней, чем запоздалое раскаяние и сочувствие, душу ему жгла, точно серебряный доллар в кармане дурака, память о Бэби Сагз – самой яркой звезде на его небосклоне. Именно память о ней и то справедливое и глубокое уважение, которое он к ней испытывал, заставляли его идти с высоко поднятой головой по двору дома номер 124, хотя он еще с дороги слышал доносившиеся оттуда голоса.
Он лишь раз заходил в тот дом после случившегося Несчастья (так он называл яростный ответ Сэти на применение закона о беглых неграх), для того только, чтобы вынести оттуда тело Бэби Сагз, святой. Когда он поднял ее на руки, она показалась ему похожей на молоденькую девушку, и он порадовался за нее – хорошо, что ей уже не нужно утруждать свою больную ногу, что наконец кто-то несет ее на руках. Если б она подождала еще немножко, то непременно и конец Войны увидела бы, ее краткие, вспышкой молнии сверкнувшие победы. Они могли бы отпраздновать их вместе; могли бы пойти и послушать торжественные проповеди, что читались по этому поводу. А так Штамп ходил один из дома в дом, где праздновали окончание Войны, и пил то, что ему подносили. Но она так и не дождалась, и он отправился хоронить ее, чувствуя, что осиротел. Казалось, он понес большую утрату, чем ее родственники. Глаза Сэти и ее дочери в тот день были сухи. Сэти только попросила:
– Отнесите ее на Поляну, – и Штамп попытался это сделать, но ему не дали – из-за каких-то правил, изобретенных белыми насчет того, где должны покоиться мертвые.
И Бэби Сагз легла в землю рядом с малышкой, которой перерезали горло, – Штамп был не слишком уверен, что Бэби Сагз одобрила бы подобное соседство.
Поминки устроили во дворе – никто, кроме него, не пожелал даже войти в дом номер 124. Это было оскорбление, на которое Сэти тоже ответила оскорблением: отказалась присутствовать на службе, которую устроил преподобный отец Пайк, а сразу отправилась на кладбище, где тишина словно соперничала с ее собственной молчаливостью и замкнутостью, даже когда она потом стояла в стороне от других, истово певших псалмы. Это оскорбительное поведение тоже имело свои последствия: оплакивавшие Бэби Сагз люди, вернувшись после похорон во двор дома номер 124, ели только то, что принесли сами, и не притронулись к угощению, приготовленному Сэти, а она, в свою очередь, не тронула их еду и запретила это Денвер. Так что Бэби Сагз, святая, объединявшая людей, посвятившая свою свободную жизнь восстановлению гармонии, ушла в мир иной под ужимки и кривлянье гордыни, страха, обид и злобы. Почти все соседи только и мечтали, чтобы «этой Сэти теперь хорошенько досталось». Ее возмутительное высокомерие, ее гордость и самоуверенность, ее независимость разжигали всеобщее негодование, и Штамп, который всегда отличался удивительной незлобивостью, подумывал даже, что, верно, и на него как-то подействовали злобные ожидания соседей, твердивших, что гордыня непременно ведет к падению. Скорее всего, поэтому он и не посчитался с чувствами Сэти или с нуждами Денвер, когда решил показать Полю Ди ту газетную вырезку.
Он не имел ни малейшего представления, что сделает или скажет, если Сэти сама откроет дверь и посмотрит ему в глаза. Ему очень хотелось предложить ей свою помощь – если ей нужна хоть какая-нибудь помощь – или покорно принять ее гнев, если она гневается на него. Кроме того, он чувствовал, что виноват, и надеялся как-то исправить тот ущерб, который невольно нанес семье Бэби Сагз, например, изгнать духов, которые вновь поселились в доме номер 124, о чем свидетельствовали доносившиеся оттуда голоса. И конечно же, во всем он непременно будет полагаться на Иисуса Христа – особенно в борьбе с силами, которые хоть и древнее, но не сильнее Его.
Слов, доносившихся из дома номер 124, он разобрать не мог. Ему казалось, что какие-то люди говорили громко, настойчиво и все разом, так что понять, о чем они говорят, было совершенно невозможно. Нельзя сказать, чтобы речь их или интонации были совсем лишены смысла, но, видимо, они как-то не в том порядке произносили слова, и Штамп даже под страхом смертной казни не смог бы ни описать, ни уразуметь эти речи. Единственное, что он сумел разобрать, это слово «моя». Остальное по-прежнему было ему недоступно. И все-таки он пошел дальше. Когда он поднялся на крыльцо, голоса вдруг стихли, превратившись почти в шепот. Он даже помедлил у двери. Теперь он слышал негромкое прерывистое бормотание – вроде тех невнятных возгласов, что свойственны женщинам, когда они уверены, что совершенно одни и никто не следит за их работой: недовольное цоканье языком, когда не удается вдеть нитку в иголку; тихий стон, когда на любимой разделочной доске появляется трещина; дружелюбная беседа с курами на дворе. Ничего ошеломляющего или злобного. Самая обычная беседа между женщинами и их повседневными заботами.
Штамп уже поднял было руку, чтобы постучать в дверь (в которую никогда прежде не стучал, она всегда была открыта – уж во всяком случае, для него), и не смог этого сделать. Право никогда не стучаться ни в одну дверь – только это он принимал в качестве платы за помощь от спасенных им беглых негров и на эту плату рассчитывал. Если Штамп принес тебе теплое пальто, долгожданное письмо, спас тебе жизнь или починил бочку для воды – то он мог беспрепятственно входить к тебе в дом, словно в свой собственный. Поскольку посещения Штампа всегда несли добро, его шаги или приветственный оклик за дверью всегда встречались радушно. И он предпочел не отказываться от этой единственной своей привилегии: опустил руку, сошел с крыльца и пошел прочь от дома номер 124.
Он пробовал навестить Сэти и еще несколько раз; бродил по двору, где слышались громкие запальчивые голоса или невнятное бормотание, и останавливался у двери, пытаясь уяснить, как же ему все-таки вести себя. Шесть раз за шесть последующих дней он специально приходил сюда и пытался постучаться в дверь дома номер 124. Но холодность самого этого жеста, ощущение того, что у этих дверей он действительно чужой, подавляли его решительность. И он вновь и вновь возвращался назад по собственным следам, оставшимся в снегу, и вздыхал. Дух ревностен, но плоть слаба.